Паладин самодержавия

Будущий император Николай I родился в среду, 25 июня (8 июля) 1796 года в Царском Селе. Родителями его были наследник цесаревич Павел Петрович и великая княгиня Мария Фёдоровна.

Рождение младшего внука стало последним радостным событием в жизни Екатерины II. Младенец вызвал в ней восторг — императрица любила здоровых детей, а этот был просто великан. В тот же день она поспешила поделиться со своим постоянным парижским корреспондентом Фридрихом Гриммом семейной радостью:

«Объявляю страстотерпцу (так шутливо называла за его обязанность выслушивать её болтовню), что сегодня в три часа утра мамаша родила огромнейшего мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него бас и кричит он удивительно; длиною он аршин без двух вершков (62 см), а руки немного поменьше моих. В жизнь мою первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать, как начал, то братья (Александр и Константин) окажутся карликами перед этим колоссом».

Ему же через десять дней:

«Рыцарь Николай уже три дня кушает кашку, потому что беспрестанно просит есть. Я полагаю, что никогда осьмидневный ребёнок не пользовался таким угощением; это неслыханное дело. У нянек просто руки опускаются от удивления; если так будет продолжаться, то я полагаю, что придётся по прошествии шести недель отнять его от груди. Он смотрит на всех во все глаза, голову держит прямо и поворачивает не хуже моего».

Екатерина II предугадала судьбу новорождённого: третий внук «по необыкновенной силе своей, предназначен, кажется мне, также царствовать, хотя у него и есть два старших брата». Александру в то время идёт двадцатый год, Константину исполнилось 17 лет.

28 января 1798 года в семье императора Павла I родился ещё один сын — Михаил. Павел, лишённый волею матери, императрицы Екатерины II, возможности самому растить двух старших сыновей, всю свою отцовскую любовь перенёс на младших. Их сестра Анна Павловна, будущая нидерландская королева, пишет, что отец «ласкал их весьма нежно, что никогда не делала наша мать».

По установленным правилам Николая с колыбели записали в военную службу: четырёхмесячным он был назначен шефом лейб-гвардии Конного полка. Первой игрушкой мальчика стало деревянное ружье, затем появились шпаги, тоже деревянные. В апреле 1799 года на него надели первый военный мундир — «малиновый гарусный», а на шестом году жизни Николай впервые оседлал верховую лошадь. С самых ранних лет будущий император впитывает дух военной среды.

В 1802 году началось ученье. Главный надзор за воспитанием поручили генералу Матвею Ивановичу Ламсдорфу.

Он был ярым приверженцем общепринятой в ту пору системы воспитания, основанной на приказаниях, выговорах и доходивших до жестокости наказаниях. Частого «знакомства» с линейкой, шомполами и розгами не избежал и Николай. С согласия матери Ламсдорф усердно старался переломить характер воспитанника, идя наперекор всем его наклонностям и способностям.

Как это нередко бывает в подобных случаях, результат оказался обратным. Впоследствии Николай Павлович писал о себе и брате Михаиле: «Граф Ламсдорф умел вселить в нас одно чувство — страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно счастия сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы мы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор… Граф Ламсдорф и другие, ему подражая, употребляли строгость с запальчивостью, которая отнимала у нас и чувство вины своей, оставляя одну досаду за грубое обращение, а часто и незаслуженное. Одним словом — страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимали мой ум. В учении я видел одно принуждение, и учился без охоты».

Журналы воспитателей великих князей за 1802–1809 годы пестрят записями о необузданности Николая во время игр со сверстниками. «Что бы с ним ни случалось, падал ли он, или ушибался, или считал свои желания неисполненными, а себя обиженным, он тотчас же произносил бранные слова… рубил своим топориком барабан, игрушки, ломал их, бил палкой или чем попало товарищей игр своих». В минуты вспыльчивости мог плюнуть в сестру Анну. Однажды он с такой силой ударил прикладом детского ружья товарища своих игр Адлерберга, что у того на всю жизнь остался шрам.

Грубые манеры обоих великих князей, особенно во время военных игр, объяснялись утвердившимся в их мальчишечьих умах представлением (не без влияния Ламсдорфа), что грубость — обязательное отличие всех военных.

Другая черта, тоже оставшаяся на всю жизнь, — Николай Павлович «не сносил никакой шутки, казавшейся ему обидою, не хотел выносить ни малейшего неудовольствия… он как бы постоянно считал себя и выше, и значительнее всех остальных». Отсюда и его стойкая привычка признавать свои ошибки только под сильным принуждением.

Впрочем, замечают воспитатели, Николай «самое превосходное, любящее сердце» и отличался «чрезмерной чувствительностью».

Итак, любимым занятием братьев Николая и Михаила оставались только военные игры. В их распоряжении был большой набор оловянных и фарфоровых солдатиков, ружей, алебард, деревянных лошадок, барабанов, труб и даже зарядных ящиков. Все попытки поздно спохватившейся матери отвратить их от этого влечения не увенчались успехом. Как писал позднее сам Николай, «одни военные науки занимали меня страстно, в них одних находил я утешение и приятное занятие, сходное с расположением моего духа».

Николай и Михаил придумали даже «семейный» термин для выражения того удовольствия, что они испытывали, когда смотр гренадерских полков проходил без сучка и задоринки, — «пехотное наслаждение».

С шести лет Николая начинают знакомить с русским и французским языками, Законом Божиим, русской историей, географией. Затем следуют арифметика, немецкий и английский языки — всеми ими Николай владел хорошо. Латинский же и греческий ему не давались. С 1802 года Николая учат рисованию, музыке. Научившись недурно играть на трубе (корнет-пистоне),

после двух-трёх прослушиваний он, от природы одарённый хорошим слухом и музыкальной памятью, без нот мог исполнить достаточно сложные произведения в домашних концертах. Николай Павлович на всю жизнь сохранил любовь к церковному пению, знал наизусть все церковные службы и охотно подпевал певчим на клиросе своим звучным и приятным голосом. Он неплохо рисовал (карандашом и акварелью) и даже научился требующему большого терпения, верного глаза и твёрдой руки искусству гравирования.

В 1809 году обучение Николая и Михаила решено было расширить до университетских программ. Но идея направить их в Лейпцигский университет, как и мысль отдать в Царскосельский лицей, отпала по причине начавшейся Отечественной войны 1812 года. В итоге они продолжили домашнее образование.

У Николая Павловича очень рано проявляется интерес к строительному и особенно инженерному делу. «Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика, — пишет он в своих записках, — привлекали меня исключительно; успехи по сей части оказывал я особенные, и тогда я получил охоту служить по инженерной части». И это не пустая похвальба. По свидетельству инженер-генерал-лейтенанта Егорова, «он всегда входил во все технические подробности производства работ и поражал всех меткостью своих замечаний и верностью глаза».

В начале 1814 года осуществилось наконец желание великих князей отправиться в Действующую армию. Они пробыли за границей около года. В этой поездке Николай познакомился со своей будущей женой, принцессой Шарлоттой, дочерью прусского короля.

Выбор невесты отвечал чаяниям Александра I укрепить отношения России и Пруссии династическим браком. Пруссия была одним из самых активных участников антинаполеоновской коалиции.

В 1815 году (период Ста дней Наполеона) братья вновь в Действующей армии. Но всё решилось без участия русской армии. На обратном пути в Берлине состоялась официальная помолвка с принцессой Шарлоттой. Очарованный 19-летний юноша по возвращении в Петербург пишет: «Прощайте, мой ангел, мой друг, моё единственное утешение, моё единственное истинное счастье, думайте обо мне так часто, как я думаю о Вас, и любите, если можете, того, кто есть и будет на всю жизнь Вашим верным Николаем».

Ответное чувство Шарлотты столь же сильно, и 1 (13) июля 1817 года, в день её рождения, состоялась пышная свадьба. С принятием православия принцесса наречена Александрой Фёдоровной.

После вступления в брак он назначен генерал-инспектором по инженерной части и шефом лейб-гвардии Сапёрного батальона, что вполне отвечало его наклонностям и желаниям. Его неутомимость и служебное рвение поражали всех: рано утром он являлся на линейное и ружейное учения сапёр, в 12 часов уезжал в Петергоф, а в 4 часа дня садился на коня и снова скакал 12 верст до лагеря, где оставался до вечерней зори, лично руководя работами по сооружению учебных полевых укреплений, рытью траншей, установке мин, фугасов…

Николай обладал необыкновенной памятью на лица и помнил поимённо всех нижних чинов «своего» батальона. По свидетельству сослуживцев, «до совершенства знавший своё дело» Николай фанатично требовал того же от других и строго взыскивал за любые промахи. Да так, что наказанных по его приказанию солдат часто уносили на носилках в лазарет. Николай конечно же не испытывал угрызений совести, ибо лишь неукоснительно исполнял параграфы воинского устава, предусматривавшие беспощадные наказания солдат палками, розгами, шпицрутенами за любые провинности.

В июле 1818 года его назначили командиром бригады I-й гвардейской дивизии (с сохранением должности генерал-инспектора). Ему шёл 22-й год, и он искренне радовался этому назначению, ибо получил реальную возможность самому командовать войсками, самому назначать учения и смотры.

На службе Николай Павлович пребывал в постоянном напряжении, он застегнут на все пуговицы мундира, и только дома, в семье, вспоминала императрица Александра Фёдоровна о тех днях, «он чувствовал себя вполне счастливым, впрочем, как и я». В записях Василия Андреевича Жуковского читаем, что «ничего не могло быть трогательнее видеть великого князя в домашнем быту. Лишь только переступал он к себе за порог, как угрюмость вдруг исчезала, уступая место не улыбкам, а громкому, радостному смеху, откровенным речам и самому ласковому обхождению с окружающими… Счастливый юноша…с доброю, верною и прекрасною подругой, с которой он жил душа в душу, имея занятия, согласные с его склонностями, без забот, без ответственности, без честолюбивых помыслов, с чистой совестью, чего не доставало ему на земле?»

Между тем его старшего брата императора Александра I всё сильнее охватывали религиозно-мистические настроения. Под их влиянием его вновь стали посещать юношеские мысли об отречении от престола. Летом 1819 года он говорил о престолонаследии со своим младшим братом великим князем Николаем Павловичем. Великая княгиня Александра Фёдоровна, присутствовавшая при этом разговоре, впоследствии подробно описала его. Дело было за обедом, после учений в Красном Селе. Во время лёгкой, дружеской беседы Александр вдруг переменил тон и, сделавшись весьма серьёзным, сказал, что остался доволен войсками и тем, что брат так хорошо справляется с военными обязанностями, ибо на нем со временем будет лежать гораздо более тяжёлое бремя, так как сам он, Александр, смотрит на него, как на наследника и намерен ещё при своей жизни передать ему бразды правления.

От неожиданности супруги окаменели, широко открытыми глазами глядя на Александра, а царь продолжал:

— Кажется, вы удивлены, так знайте же, что мой брат Константин, который никогда не заботился о престоле, решил ныне формально отказаться от него, передав свои права брату своему Николаю и его потомкам. Что касается меня, то я решил отказаться от лежащих на мне обязанностях и удалиться от мира. Европа теперь более чем когда-либо нуждается в монархах молодых, вполне обладающих энергией и силой, а я уже не тот, каким был прежде, и считаю долгом удалиться вовремя.

Николай Павлович, теряясь в мыслях, забормотал, что не готов принять такую ответственность, что ни имеет для этого ни сил, ни мужества, но Александр остановил его, сказав, что сам при вступлении на престол находился в таком же положении, которое усугублялось тем, что все дела были запущены, и для успокоения брата добавил, что передача ему власти произойдёт не скоро, может быть, через несколько лет.

Великокняжеская чета и в самом деле никогда не предполагала, что ей когда-нибудь придётся царствовать, поэтому была совершенно подавлена услышанным. «Нас точно громом поразило, — пишет великая княгиня Александра Фёдоровна. — Будущее казалось нам мрачным и недоступным для счастья. Эта минута памятна в нашей жизни!»

Николай сравнивает ощущения своё и жены с ощущением спокойно гулявшего человека, когда у того «вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить или воротиться. Вот совершенное изображение нашего ужасного положения».

Осенью того же года Александр переговорил на эту тему и с великим князем Константином Павловичем, который формально должен был наследовать ему.

В следующем, 1820 году, вопрос о престолонаследии получил дальнейшее развитие. 20 марта был опубликован высочайший манифест, определявший, что если кто из царской фамилии сочетается браком с лицом, не принадлежащим к царствующему дому, то дети от этого брака не имеют прав на российский престол. Этот манифест был вызван тем, что великий князь Константин Павлович, наконец, развёлся со своей женой, великой княгиней Анной Фёдоровной, и женился на своей давней любовнице Жанне Грудзинской, которой по этому случаю был пожалован титул княгини Лович. Константин Павлович никогда не раскаивался в своём предпочтении, оказанном любимой женщине в ущерб престолу, и впоследствии писал: «Я ей обязан счастьем, спокойствием...»

В январе 1822 года Константин Павлович формально отказался от права на престол, известив об этом письменно Александра. А в 1823 году вопрос о престолонаследии решился окончательно, но довольно странным образом, который спустя два года привёл к известному недоразумению на Сенатской площади.

25 августа царь приехал в Москву и вручил Филарету манифест, подписанный им 16 го числа, в запечатанном конверте, с собственноручной надписью: «Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть московскому епархиальному архиерею и московскому генерал-губернатору в Успенском соборе прежде всякого другого действия».

С величайшими предосторожностями манифест поместили в ковчег, где хранились прочие важные государственные бумаги.

Впоследствии оказалось, что никто, даже московский генерал-губернатор князь Голицын не знал о существовании этого акта. В Петербурге, куда послали копии акта с той же надписью Александра, о нем знали всего два лица: князь Александр Голицын и Аракчеев. Наиболее удивительным обстоятельством было то, что сам наследник, великий князь Николай Павлович, знал о завещании Александра в его пользу лишь со слов матери, однажды вскользь упомянувшей о чём то подобном.

При этом Александр I не сделал ни малейшей попытки приобщить брата к государственным делам.

В феврале 1825 года Николай назначен командиром 1-й гвардейской дивизии, и только.

Неожиданное известие о том, что Александр I находится при смерти, пришло из Таганрога в Петербург 25 ноября. Николай пригласил к себе председателя Государственного совета и Комитета министров князя Лопухина, генерального прокурора князя Куракина, командира Гвардейского корпуса Воинова и военного генерал-губернатора Петербурга графа Милорадовича, наделённого в связи с отъездом императора из столицы особыми полномочиями, и объявил им свои права на престол, видимо, считая это чисто формальным актом.

Но, как свидетельствует бывший адъютант цесаревича Константина Опочинин, граф Милорадович «ответил наотрез, что вел. кн. Николай не может и не должен никак надеяться наследовать брату своему Александру в случае его смерти; что законы империи не дозволяют государю располагать по завещанию; что притом завещание Александра известно только некоторым лицам и неизвестно в народе; что отречение Константина тоже неявное и осталось необнародованным; что Александр, если хотел, чтоб Николай наследовал после него престол, должен был обнародовать при жизни своей волю свою и согласие на неё Константина; что ни народ, ни войско не поймут отречения и припишут все измене, тем более, что ни государя самого, ни наследника по первородству нет в столице, но оба были в отсутствии; что, наконец, гвардия решительно откажется принести Николаю присягу в таких обстоятельствах, и неминуемым затем последствием будет возмущение… Великий князь доказывал свои права, но граф Милорадович их признавать не хотел и отказал в своём содействии. На том и разошлись».

Николай, поколебленный доводами Милорадовича, первым присягнул «законному императору Константину». За ним то же сделали и остальные. С этого дня начинается спровоцированный узким семейным кланом царствующей фамилии политический кризис — 17-дневное междуцарствие. Между Петербургом и Варшавой, где находился Константин, снуют курьеры — братья уговаривают друг друга занять остающийся праздным престол.

Возникла небывалая для России ситуация. Если в XVIII столетии шла жесточайшая борьба за трон, то теперь братья словно соревнуются в отказе от прав на высшую власть. Члены царствующего дома, пишет французский посол граф Лаферронэ, «играют короной России, перебрасывая её, как мячик, один другому». Но Константин вместо того чтобы незамедлительно прибыть в столицу ограничивался письмами к матери и брату. Спустя неделю после восстания Николай I в беседе с французским послом скажет: «Я находил, нахожу и теперь, что если бы брат Константин внял моим настойчивым молениям и прибыл в Петербург, то мы избежали бы ужасающей сцены… и опасности, которой она повергла нас в продолжение нескольких часов».

Решающим днём для Николая стало 12 декабря, когда из Таганрога был доставлен пакет на имя «императора Константина» от начальника Главного штаба генерала Дибича. После недолгих колебаний великий князь Николай вскрыл его. «Пусть изобразят себе, что должно было произойти во мне, — вспоминал он впоследствии, — когда, бросив глаза на включённое (в пакет) письмо от генерала Дибича, увидел я, что дело шло о существующем и только что открытом пространном заговоре, которого отрасли распространялись чрез всю Империю от Петербурга на Москву и до Второй армии в Бессарабии. Тогда только почувствовал я в полной мере всю тягость своей участи и с ужасом вспомнил, в каком находился положении. Должно было действовать, не теряя ни минуты, с полною властию, с опытностию, с решимостию».

Заговор декабристов был разоблачён незадолго до смерти Александра I. Но Александр отреагировал странно: «Не мне карать» сказал он в ответ на представленный доклад — возможно, имея в виду, что он сам пробудил в обществе стремление к либеральным реформам. А может быть, памятуя о своём участии в свержении Павла I.

В ночь на 13 декабря Николай Павлович в Государственном совете «зычным голосом» зачитал Манифест о своём восшествии на престол. «Все слушали в глубоком молчании», — отмечает Николай в своих записках. Возражений не последовало. По окончании чтения Манифеста члены Госсовета «глубоко поклонились» новому императору.

Рано утром 14 декабря Николай Павлович обратился к специально собранным гвардейским генералам и полковникам. Он зачитал им Манифест о своём восшествии на престол, завещание Александра I и документы об отречении цесаревича Константина. Ответом было единодушное признание его законным монархом. Затем командиры отправились в Главный штаб принести присягу, а оттуда — в свои части для проведения соответствующего ритуала.

В эти решающие часы Николай внешне был спокоен. Но его истинное душевное состояние раскрывают слова, сказанные им тогда Бенкендорфу: «Сегодня вечером, может быть, нас обоих не будет более на свете, но, по крайней мере, мы умрём, исполнив наш долг». О том же он писал князю Волконскому: «Четырнадцатого я буду государь или мёртв».

К восьми часам завершилась церемония присяги в Сенате и Синоде, пришли первые известия о присяге из гвардейских полков. Казалось, все сойдёт благополучно. В стане заговорщиков беспрерывно шли споры на грани истерики и все же в конце концов решено выступить: «Лучше быть взятыми на площади, — аргументировал Никлай Бестужев, — нежели на постели».

Утром хмурого дня 14 декабря (по ст. стилю) 1825 года члены тайного Северного общества Александр Бестужев и Дмитрий Щепин-Ростовский вывели на Сенатскую площадь Московский полк. Место восстания было выбрано не случайно. Здесь, у подножия памятника Петру, они были видны всему Петербургу, всей России. Вскоре к ним присоединились другие гвардейские части — всего около трёх тысяч человек. Офицеры-заговорщики обманули своих солдат, убедив их, что пустующий престол должен занять цесаревич Константин. Когда Ленин писал о декабристах, что они страшно далеки от народа, он был не так уж неправ. Политические лозунги декабристов солдатской массе были непонятны. Солдаты послушно кричали: «Да здравствует конституция!», но многие из них думали, что речь идёт о жене Константина.

Николай Павлович не хотел начинать царствование с кровопролития. К мятежному каре у Медного всадника один за другим посылались парламентёры. Но декабристы, начав с обмана, могли кончить только насилием. Генерал Милорадович, герой многих битв, в которых он не получил ни одной раны, был сражён наповал выстрелом декабриста Каховского. Слова митрополита Петербургского Серафима заглушили барабанной дробью. Наконец, был обстрелян сам Николай, дважды пытавшийся подъехать к восставшим.

Тем временем на Адмиралтействе пробило 3 часа пополудни. В зимнем Петербурге это уже почти ночь. Нужно было что-то делать. «Ваше величество, — грубовато сказал генерал Толь, — прикажите очистить площадь или отрекитесь от престола». Николай с тяжёлым сердцем отдал приказ артиллерии открыть огонь. Однако после первой команды выстрела не последовало. «Свои же, ваше благородие…» — растерянно объяснил фейерверкер подбежавшему штабс-капитану. Офицер выхватил у него фитиль и поднёс к запалу. Хватило четырёх залпов, чтобы мятежники обратились в беспорядочное бегство. Кавалерийская атака завершила разгром.

14 декабря похоронило старый добрый миф о Петербурге — городе прогресса и Просвещения, олицетворявшем собой европейскую будущность России. С этого дня русская литература начинает творить новую мифологию имперской столицы. Отныне Петербург — это город чиновников, бездушное скопище казарм и дворцов, воплощение произвола государства над человеческой личностью, нечто глубоко формальное, неоригинальное и чуждое народу.

«Самое удивительное, — скажет Николай Павлович потом, — что меня не убили в тот день». Весь этот день Николай был на виду, впереди 1-го батальона Преображенского полка, и его мощная фигура на коне представляла отличную мишень. И Николай твёрдо уверовал в то, что его судьбу направляет Божья рука.

Бесстрашное поведение Николая 14 декабря было обусловлено его воспитанием. «В тот день я не был так храбр, как думают. Но чувство долга заставило меня побороть себя», — говорил он впоследствии.

Начались аресты, допросы замешанных в возмущении лиц и членов тайных обществ. И здесь 29-летний император вёл себя до такой степени хитро, расчётливо и артистично, что подследственные, поверив в его чистосердечие, делали даже по самым снисходительным меркам немыслимые по откровенности признания. Декабрист Гангеблов: «Нельзя не изумиться неутомимости и терпению Николая Павловича. Он не пренебрегал ничем: не разбирая чинов, снисходил до личного, можно сказать, беседования с арестованными, старался уловить истину в самом выражении глаз, в самой интонации слов ответчика. Успешности этих попыток много, конечно, помогала и самая наружность государя, его величавая осанка, античные черты лица, особливо взгляд: когда Николай Павлович находился в спокойном, милостивом расположении духа, его глаза выражали обаятельную доброту и ласковость; но когда он был в гневе, те же глаза метали молнии».

Конец этого следствия вам известен. Не будем долго останавливаться. Всего после восстания 14 декабря 1825 года было арестовано более 300 человек, из них осуждено 125, остальных оправдали. Пятерых казнили, на каторгу отправлено 115 человек. 170 разжаловали в солдаты.

Солдаты Черниговского, Московского и других полков, матросы гвардейского экипажа судились особо. Часть из них была приговорена к 12 тысячам ударов шпицрутенов и затем к каторжным работам, некоторые к меньшему количеству шпицрутенов и опять-таки к каторжным работам; основная масса переведена была на Кавказ.

Итак, наследником престола Николая сделали три случайности: 1) бездетность Александра I; 2) добровольное отречение от своих прав на престол великого князя Константина; 3) неудача восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 г.

Запас собственных политических идей был у Николая I весьма невелик. Но из следствия над декабристами император сделал для себя два вывода: политический и административный. Политический состоял в том, что России необходимы крупные реформы.

Второй вывод, административный, касался вопроса о социальной опоре власти. Заговор декабристов был организован дворянством. Вполне естественно, что Николай почувствовал настоятельную необходимость освободиться от влияния дворянства, которое перестало быть надёжной опорой власти, ибо в значительной своей части ушло в оппозицию.

Под влиянием этих двух выводов и определились отличительные черты деятельности нового правительства. Подавив оппозицию, желавшую реформ, правительство попыталось взять дело государственных преобразований в свои руки. Одновременно оно желало создать себе опору в бюрократии и ограничить исключительность дворянских привилегий. Однако стремление не допустить повторения мятежа повели к тому, что, несмотря на свою готовность к реформам, правительство Николая придавало гораздо больше значения мерам охранительного характера, чем преобразовательного. Своему брату Михаилу он сказал: «Революция на пороге России, но, клянусь, она не проникнет в неё, пока во мне сохранится дыхание жизни, пока, Божиею милостью, я буду императором».

Поначалу новый император пожелал ознакомиться с положением дел в стране, для чего лично проинспектировал столичные учреждения. В губернии были разосланы доверенные сановники для производства строгой ревизии. Вскрывались невероятные злоупотребления. Например, обнаружилось, что в Петербурге ни одна касса никогда не проверялась; все денежные отчёты составлялись заведомо фальшиво; несколько чиновников с сотнями тысяч рублей пропали без вести. В судебных местах император нашёл два миллиона дел, по которым в тюрьмах сидело 127 тыс. человек. Сенатские указы оставлялись без последствий подчинёнными учреждениями. По итогам правительственных проверок губернаторам назначен был трёхмесячный срок для исправления упущений. Нерадивым чиновникам император пригрозил судебным преследованием.

Для эффективной работы правительственного механизма необходимо было привести в порядок законодательство. Россия вот уже больше ста лет жила с европеизированными государственными учреждениями, а между тем в стране продолжали действовать законы, принятые ещё в XVII в. Попытки кодифицировать (упорядочить) русское законодательство предпринимались со времён Петра I, но безуспешно. Эту задачу прежде всего и взялся разрешить Николай.

Составление свода законов поручено было Михаилу Михайловичу Сперанскому, видному деятелю ещё Александровой эпохи. Сперанский в короткое время совершил титаническое дело. Сначала из разных канцелярий и архивов он вытребовал к себе все правительственные указы, начиная с Уложения 1649 г. и кончая последним указом императора Александра I. Все эти указы, уставы и регламенты он расположил в хронологическом порядке и напечатал их, дав сборнику заглавие «Полное собрание законов Российской империи» (в 45-ти громадных томах). Затем он обработал это полное собрание законов. Годные к применению узаконения были облечены им в форму коротких статей, расположенных в систематическом порядке и сведённых в особые уставы. Так составился «Свод законов Российской империи», изданный в 1833 г. в 15 томах. Именно он лёг в основу российского законодательства XIX–начала ХХ вв., став руководством для деятельности правительственных учреждений.

В Николаевскую эпоху Россия и Европа, этот очаг революционного брожения, впервые были сознательно противопоставлены друг другу, как два различных культурно-исторических мира. В начале 1830-х годов обществу была представлена так называемая теория «официальной народности».

Её создание традиционно связывают с именем министра народного просвещения графа Сергея Семёновича Уварова, автора известной триады — «православие, самодержавие, народность», которая и должна была стать «последним якорем спасения» от «революционной заразы». Именно на этих понятиях, считал Уваров, нужно строить воспитание подрастающего поколения, подчинив им литературу, искусство, науку и просвещение. Николай I с удовлетворением воспринял идею Уварова и стал активно проводить её в жизнь.

Тогда же родилось известное и до сих пор употребимое выражение «гнилой или прогнивший Запад». Он восходит к славянофилу Степану Петровичу Шевырёву.

В 1841 году он написал статью «Взгляд русского на образование Европы», которая была опубликована в первом номере журнала «Москвитянин». В ней, в частности, говорилось:

«В наших искренних дружеских тесных отношениях с Западом мы не примечаем, что имеем дело как будто с человеком, носящим в себе злой, заразительный недуг, окружённым атмосферою опасного дыхания. Мы целуемся с ним, обнимаемся, делим трапезу мысли, пьём чашу чувства… и не замечаем скрытого яда в беспечном общении нашем, не чуем в потехе пира будущего трупа, которым он уже пахнет».

Эту мысль Шевырёв повторял так настойчиво в других статьях, что редактор «Москвитянина» Михаил Погодин в 1844 году получит от одного из своих знакомых просьбу: «Сделай милость, уйми ты Шевырёва, он помешан на гниющем Западе».

Где же умер прародитель бессмертного мема — Степан Шевырёв?

В Париже.

А выражение подхватили наши писатели и публицисты.

Николай I искренне убеждён: самодержавие, без которого нет подлинной власти, ему даровано свыше, и он делает все для его сохранения. Чтобы замедлить «умственное движение» в российском обществе, император прежде всего ограничивает возможность выезда россиян в «чужие края». В апреле 1834 года установлен срок пребывания за границей российских подданных: для дворян — пять лет, а для прочих сословий — три года. Через несколько лет значительно повышена пошлина при оформлении заграничных паспортов. Затем в 1844 году вводится возрастной ценз — отныне лица моложе 25 лет не могут выехать за рубеж.

Последнюю меру государь вынашивал долго. Ещё осенью 1840 года у него состоялся примечательный разговор с бароном М. А. Корфом, только что вернувшимся из заграничной поездки:

— Много ли ты встречал в чужих краях нашей молодёжи?

— Чрезвычайно мало, государь, почти никого.

— Всё ещё слишком много. И чему им там учиться? Наше несовершенство во многом лучше их совершенства.

Николай I боялся внесения в страну того «революционного духа», который внушил «злодеям и безумцам», заразившимся «в чужих краях новыми теориями», мечту о революции в России.

Французская революция 1830 года имела следствием восстание в русской Польше, подавление которого потребовало больших усилий. В начале 1848 года в Петербург снова приходит весть о революционных событиях во Франции. В феврале этого года в Париже была провозглашена республика. Николай узнал об этом во время бала в Зимнем дворце. «Седлайте коней, господа офицеры!» — воскликнул он. И хотя ему так и не пришлось навестить Париж, подобно Александру I, слова русского государя были услышаны. В мае 1849 года, когда охваченная революционным движением запылала Австро-Венгерская империя, австрийский император обратился за помощью к Николаю.

Двинутая в Венгрию 100-тысячная русская армия помогла подавить мятеж. После этого революция в Европе пошла на убыль.

Царь стремился «подморозить» общественное развитие России. Но мы не должны забывать, что именно этот государь лично курировал два крупнейших, как бы сказали сегодня, инфраструктурных проекта, благодаря которым Россия во второй половине XIX века вошла в эпоху индустриального производства на равных с другими странами.

И вот как было дело.

Первый транспорт будущего — окутанный клубами дыма паровоз — промчался из Стоктона в Дарлингтон в 1825 году, в год восшествия Николая I на престол. В 1830 году пассажирское железнодорожное сообщение связало Ливерпуль и Манчестер. Тогда же примеру Великобритании последовали США. Франция вошла в клуб железнодорожных держав в 1832–1833 годах, Германия и Бельгия — в 1835 году. Опередила всех на европейском континенте Австрийская империя: регулярное железнодорожное движение там было открыто в 1828 году (на участке Будвейс — Кершбаум).

Российская Империя шла в ногу с техническим прогрессом.

30 октября (12 ноября) 1837 года состоялось торжественное открытие первой в России и шестой в мире Царскосельской железной дороги, длиной 25 вёрст.

Поезд состоял из восьми вагонов, в числе пассажиров были Николай I и члены его свиты.

На следующий день «Санкт-Петербургские ведомости» извещали своих читателей: «Шестьдесят вёрст в час, страшно подумать! Между тем вы сидите спокойно, вы не замечаете этой быстроты, ужасающей воображение; только ветер свистит, только конь пышет огненною пеною, оставляя за собой белое облако пара».

Такова была скорость, на которой Россия Николая I ворвалась в индустриальную эру. В царствование этого государя были построены линия от Варшавы до австрийской границы (1840–1848) и Николаевская железная дорога, связавшая Петербург и Москву (1851 год, 650 км).

Если в области железнодорожного пассажирского сообщения Российская Империя шла в русле мирового прогресса, то в другом технологическом новшестве она опередила весь мир.

«Все возможные изобретения уже сделаны». Эти слова директор Патентного бюро США произнёс в 1832 году, накануне первой научно-технической революции и в год, когда русский учёный Павел Львович Шиллинг (1786–1837) изобрёл первый электромагнитный телеграф.

Электричеством Шиллинг интересовался с молодых лет. Однако он не был кабинетным учёным, скорее блестящим дилетантом в науке. Ему приходилось часто откладывать свои научные занятия, чтобы послужить Отечеству на других поприщах. Вместе с русской армией он вошёл в 1814 году в Париж (за участие в Заграничном походе был награждён орденом Святого Владимира и почётным оружием — саблей с надписью «За храбрость»). В последующие годы Шиллинг участвовал в работе Комиссии по изданию Собрания законов Российской Империи, инспектировал русско-китайскую границу.

Только в 1833 году он сумел сконструировать рабочую модель телеграфного аппарата, чьё действие было продемонстрировано в присутствии Николая I. Государь лично написал депешу, которую телеграф Шиллинга безошибочно передал по назначению.

Два года спустя Павел Львович изготовил первый в мире изолированный кабель (изолирующим материалом был каучук) и успешно провёл подводные испытания телеграфного сообщения.

Впрочем, когда он предложил Комиссии по вопросу об установлении телеграфной связи между Петербургом и Петергофом крепить провода на столбах вдоль дорог, его подняли на смех: «Ваше предложение совершенное безумие, ваши воздушные провода поистине смешны».

«Единомышленники» директора Патентного бюро США есть в каждой стране.

Первый телеграфный кабель связал Зимний дворец с Главным штабом (1841), с Главным управлением путей сообщения и Царским Селом (1842). В 1852 году открылась регулярная телеграфная связь между Петербургом и Москвой. В 1871 году была открыта самая длинная в мире телеграфная линия Москва — Владивосток протяжённостью 12 тысяч километров.

В царствование Николая I проводились заседания комиссий, призванные облегчить положение крепостных крестьян. Был принят ряд законов. Так, помещикам было строго запрещено продавать крестьян (без земли) и ссылать их на каторгу (что ранее было обычной практикой); крепостные получили право владеть землёй, вести предпринимательскую деятельность и получили относительную свободу передвижения.

Впервые произошло резкое сокращение численности крепостных крестьян — их доля в населении России, по разным оценкам сократилась с 57-58 % в 1811—1817 годах до 35-45 % в 1857—1858 годах, и они перестали составлять большинство населения.

Улучшилось положение государственных крестьян, численность которых ко второй половине 1850-х годов достигла около 50 % населения. Им были выделены собственные наделы земли и участки леса, а также повсеместно были учреждены вспомогательные кассы и хлебные магазины, которые оказывали крестьянам помощь денежными ссудами и зерном в случае неурожая. В результате этих мер не только выросло благосостояние государственных крестьян, но и доходы казны с них увеличились на 15-20 %, недоимки по податям уменьшились вдвое, а безземельных батраков, влачивших нищенское и зависимое существование, к середине 1850-х годов практически не осталось, все получили землю от государства.

С другой стороны, впервые государство стало систематически следить за тем, чтобы права крестьян не нарушались помещиками и наказывать помещиков за эти нарушения. К концу царствования Николая I под арестом находилось около 200 помещичьих имений. Таким образом, крепостное право при Николае изменило свой характер — из института рабовладения оно фактически превратилось в институт натуральной ренты, который в какой-то мере гарантировал крестьянам ряд базовых прав.

Впервые была начата программа массового крестьянского образования. Число крестьянских школ в стране увеличилось с 60, где училось 1500 учеников, в 1838 году, до 2551, где училось 111 000 учеников, в 1856 году. В этот же период было открыто много технических училищ и вузов — по существу, была создана система профессионального начального и среднего образования страны.

Что касается состояния экономики России в целом и отдельных её отраслей, то они развивались по своим законам и достигли определённых успехов. Император, не обладавший достаточными экономическими знаниями и опытом, особо не вмешивался в хозяйственное управление государством. По свидетельству графа Киселёва, при обсуждении того или иного конкретного вопроса Николай I честно признавался: «Я этого не знаю, да и откуда мне знать с моим убогим образованием? В 18 лет я поступил на службу и с тех пор — прощай, ученье! Я страстно люблю военную службу и предан ей душой и телом. С тех пор как я нахожусь на нынешнем посту… я очень мало читаю… Если я и знаю что-то, то обязан этим беседам с умными и знающими людьми». Он убеждён, что именно такие беседы, а не чтение книг «самое лучшее и необходимое просвещение».

А насколько государь был «сведущ» в вопросах экономики, показывает тот факт, что, подходя, например, к финансовым вопросам, он полагал достаточным руководствоваться сугубо обывательским представлением: «Я не финансист, но здравый рассудок говорит мне, что лучшая финансовая система есть бережливость, этой системе я и буду следовать». Примечательно — министру просвещения Уварову и министру юстиции Панину он запомнился в роли «главного финансиста» тем, что «постоянно урезал бюджеты их министерств до минимума».

И всё же начиная с 1844 года последовал стремительный рост дефицита бюджета: с 14, 5 млн руб. до 83 млн. к 1849 году.

Есть немало свидетельств современников о том, что император много и самозабвенно занимался «государственными делами». Анна Фёдоровна Тютчева, дочь поэта и фрейлина двора пишет, что Николай Павлович «проводил за работой восемнадцать часов в сутки… трудился до поздней ночи, вставал на заре… ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний подёнщик из его подданных. Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии все видеть своими глазами, все слышать своими ушами, все регламентировать по своему разумению, все преобразовать своею волею». А в результате, замечает далее Тютчева, он «лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью…»

Понимал ли своё двусмысленное положение сам Николай? В одном письме матери он, определяя мотивы своих действий, пишет: «Компасом для меня служит моя совесть… Я иду прямо своим путём — так, как я его понимаю; говорю открыто и хорошее и плохое, поскольку могу; в остальном же полагаюсь на Бога».

Эпоху Николая I историки дружно окрестили царством бюрократизма. Действительно, взойдя на престол по трупам дворянской декабристской вольницы, он искал социальной опоры уже не в дворянском классе, а в бюрократическом сословии.

При нём все дела размножившихся центральных учреждений велись канцелярским порядком. Ежегодно из центра в губернии, канцелярии и палаты поступали миллионы бумаг, по которым необходимо было чинить исполнение. В начале царствования Николай I ужаснулся, узнав, что только по ведомству юстиции произведено во всех служебных местах около 3 млн. дел. Но уже в 1842 г. министр юстиции отчитался перед государем, что во всех служебных местах империи накопилось 33 млн. нерешённых дел, которые изложены по меньшей мере на таком же количестве писаных листов.

Этот непрерывный бумажный поток наводнял местные учреждения, отнимал у них всякую возможность обсуждать дела. Общество и его интересы отодвинулись перед чиновником далеко на задний план. В результате местная администрация видела свою задачу не в том, чтобы исполнить предписание, а стремилась только «очистить бумагу», то есть придать бумажному отчёту опрятный вид сделанного дела. Чем больше развивался такой механизм, тем меньше оставалось у правительства возможности следить за действием его частей. Таким образом, руководство делами уходило с центра вниз, и каждый министр мог только, посмотрев на всю эту громадную машину государственного порядка, махнуть рукой и предоставить все воле случая.

Из летописи российской бюрократии:

«Административная машина того времени была так отлично налажена, что управляющему краем было чрезвычайно легко. Петербург поважнее Казани, да и то в старые годы градоправители его не находили никаких затруднений в исполнении своих многосложных обязанностей.

— Это кто ко мне пишет? — спросит, бывало, петербургский губернатор Эссен, когда правитель канцелярии подаст ему бумагу.

— Это вы пишете.

— А, это я пишу. О чём?

Узнав, о чём он пишет, государственный муж подписывает бумагу.

Бывали администраторы более беспокойные, как, например, эриванский губернатор князь Андроников. Этот все сомневался, не обманывает ли его правитель канцелярии, и придумал способ, посредством которого удостоверялся, что его не обманывают.

— Скажи правду, это верно? — спрашивал он правителя канцелярии, подносившего ему бумаги к подписанию.

— Верно, Ваше Превосходительство.

— Взгляни на образ, побожись!

Тот взглянет на образ, побожится; князь Андроников перекрестится и подпишет».

Настоящими двигателями этого порядка стали низшие чиновники, которые «очищали» бумаги. Недаром сам Николай I однажды обмолвился, что Россией правит не император, а столоначальники.

Увеличенный бумагооборот отнюдь не улучшил исправности и отчётности учреждений. Под покровом канцелярской тайны совершались дела, которые даже в наше чиновничье время кажутся сказками. В конце 20-х–начале 30-х гг. XIX в. производилось одно расследование о некоем откупщике. Дело это вели 15 специально назначенных секретарей, не считая писцов, и с течением времени оно неимоверно разрослось. Один экстракт дела, приготовленный для доклада, изложен был на 15 000 листах. Велено было, наконец, эти бумаги собрать и препроводить из Московского департамента в Петербург. Для перевозки наняли несколько десятков подвод и, нагрузив на них сотни томов дела, отправили этот караван в Петербург. Однако по пути все до последнего листы, подводы и даже извозчики пропали без вести, так что никакой исправник, никакой становой не могли ничего сделать, несмотря на строжайший приказ Сената.

Столь развитой правительственный механизм требовал множество чиновничьих рук. К концу царствования Николая I число чиновного люда в присутственных местах достигло 60 тыс. человек (примерно 1 чиновник на 1200 человек населения), увеличившись за несколько десятилетий больше, чем в 2,5 раза, каковой рост вызвал настоящий ужас у современников. Именно с этого времени русская литература и печать начали свой крестовый поход против чиновничества.

Ужаснувшись по заведённому порядку николаевскому бюрократизму, обратимся в заключение к нашему благословенному времени.

В современной России, «социальном государстве», каждые 102 россиянина содержат одного чиновника. «Коэффициент бюрократизации» государства и общества по сравнению с николаевским временем увеличился более чем в 10 раз.

Как и все неординарные личности, он был противоречив. Современники дружно отмечают, что он имел «особенную способность внушать привязанность к себе, когда бывал в хорошем расположении духа, обворожал своей любезностью» и так обаятельно умел просить, что ему невозможно было ни в чём отказать. Но столь же единодушны они в мнении, что Николай I был «фанатическим жрецом» неограниченной власти государя. Близкие ко двору люди отмечали его подчёркнутое благоволение к тем, кто обнаруживал откровенную боязнь перед ним. Но при проявлении даже кажущегося разномыслия государь «вдруг покрывался сильным румянцем», его и без того на выкате глаза расширялись, и он выпускал «из них пук молний так, как он один умел высыпать их из своего взора». Так свидетельствуют очевидцы.

В повседневном быту Николай Павлович был прилежен, точен и в высшей степени организован. Привычки его были просты и непритязательны. Спал он на набитом свежим сеном тоненьком тюфячке, укрывшись суконной шинелью гвардейского офицера, вставал рано, ел с величайшим воздержанием и редко когда ужинал. Днём никогда не отдыхал, не курил и не любил курящих, был равнодушен к спиртному. Его можно было видеть прогуливающимся по улицам Петербурга в разное время суток — «более для здоровья, чем для удовольствия» (характерная деталь — во время этих прогулок мог отловить не по форме одетых военных и, не жалея «державного» времени, лично сдать на гауптвахту). Для здоровья же в молодые годы ежедневно повторял очень непростые ружейные приёмы. Как он признавался одному из своих министров Павлу Дмитриевичу Киселёву в конце 1840-х годов, «двадцать лет не проходило дня, чтоб я не занимался этим движением и в это время не знал ни завалов, ни прочих теперешних пакостей» (страдал подагрой). По вечерам любил бывать в театрах, отдавая предпочтение французским труппам и итальянской опере, часто посещал балет, публичные маскарады.

Отдых для Николая I связывался прежде всего с пребыванием в кругу семьи. По словам третьей дочери императорской четы, Александры, «самое большое удовольствие папа состоит в том, чтобы делать удовольствие мама!»

Пожалуй, впервые после Алексея Михайловича царствующие особы создали любящую семью. По воспоминаниям Анны Фёдоровны Тютчевой, «Император Николай питал к своей жене, этому хрупкому, безответному и изящному созданию, страстное и деспотическое обожание сильной натуры к существу слабому, единственным властелином которого он себя чувствует. Для него это была прелестная птичка, которую он держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами, но крылья которой он без сожаления обрезал бы, если бы она захотела вырваться из золочёных решёток своей клетки».

Но «птичка» была вполне счастлива в своей клетке и не помышляла её оставлять ни на миг.

И тем не менее любящий супруг позволял себе довольно частые увлечения на стороне, называемые им «васильковые дурачества» (с тех пор, как Фёдор Иванович Тютчев поэтически назвал их «des bluettes» — васильки).

Но у Николая Павловича было и серьёзное увлечение красавицей фрейлиной своей жены Варварой Аркадьевной Нелидовой. Долговременная связь эта, приведшая к созданию фактически второй семьи (усыновление незаконнорождённых детей царя — главная причина возвышения и фавора Клейнмихеля), по словам близких к императорскому дому лиц, была санкционирована самой императрицей при её вконец пошатнувшемся здоровье.

Начало увлечения Николая Нелидовой относится к тому времени, когда Александра Фёдоровна была «так слаба, что кажется совершенно лишённой жизненных сил». Всю её жизнь поглотил супружеский долг — она дала императору семерых детей, не считая одного мертворождённого ребёнка.

Однако со стороны все выглядело благопристойно. Фрейлина Александра Осиповна Смирнова-Россет, посвящённая в секреты быта царской семьи, так описывает обычный день Николая в 1845 году: «В 9-м часу после гулянья он пьёт кофе, потом в 10-м сходит к императрице, там занимается, в час или 1 ½ опять навещает её, всех детей, больших и малых, и гуляет. В 4 часа садится кушать, в 6 гуляет, в 7 пьёт чай со всей семьей, опять занимается, в десятого половина сходит в собрание, ужинает, гуляет в 11, около двенадцати ложится почивать. Почивает с императрицей в одной кровати».

И Смирнова-Россет откровенно недоумевает: «Когда же царь бывает у фрейлины Нелидовой?»

Император одаривал мужским вниманием не только пригожих фрейлин и придворных дам, но и случайно встреченных им привлекательных особ, о чём имеются воспоминания современников.

Наполеон как-то сказал, что невозможно побеждать больше 15 лет. Николай I опроверг эти слова великого полководца. Он вёл Россию от победы к победе 28 лет. И лишь в конце его царствования фортуна отвернулась от него и от России.

В 1850 году в Палестине разгорелся конфликт между православным и католическим духовенством — кому быть попечителем особо чтимых христианских храмов в Иерусалиме и Вифлееме. Палестина входила тогда в состав Османской империи, и султан, под давлением французского императора Наполеона III, отдал предпочтение католикам. Кроме того, Турция упорно не желала предоставить черноморскому флоту России право свободного прохода через проливы в Средиземное море, хотя французские и английские эскадры могли беспрепятственно входить в Чёрное море.

В 1853 году Турция, подстрекаемая Англией и Францией, объявила России войну. Основной удар турки намечали нанести в Закавказье, рассчитывая на помощь горцев Шамиля. Но этот замысел сорвали решительные действия русского флота. 18 ноября 1853 года русская эскадра под командованием адмирала Нахимова прорвалась в Синопскую бухту, где стоял готовый к отправке турецкий флот, и уничтожила его. Войско Шамиля, добравшееся до грузинского селения Цинандали, было остановлено и отброшено в горы. Одновременно русские войска нанесли туркам ряд поражений в Закавказье и на Дунае.

Спасая Турцию от неминуемого разгрома, англо-французская эскадра в 1854 году вошла в Чёрное море и высадила десант в Крыму. Армия союзников сразу же двинулась на Севастополь. Остановить их на подходах к городу не удалось. 5 октября началась 349-дневная героическая оборона «русской Трои». Против 75-тысячного севастопольского гарнизона действовало 170 тысяч англичан, французов и турок. Попытки прорвать блокаду успеха не принесли.

Главнокомандующий князь Горчаков принял решение оставить Севастополь. Вечером 27 августа (8 сентября) 1855 года русская армия начала отход. Переправа через Северную бухту по уже давно наведённому понтонному мосту шла до утра.

Оставленный Севастополь являл собой жалкое и вместе с тем страшное зрелище. По линии оборонительных позиций, на улицах города лежали трупы. В городе не осталось ни одного нетронутого войной здания.

Очень часто Крымскую войну преподносят как позорную страницу русской истории. Но что же в ней позорного? Это трагическая и героическая страница нашего прошлого. Лучшие армии Европы, обладавшие передовыми военными технологиями, не смогли взять с боем ни одного русского города. Россия разгромила Турцию, загнала в горы Шамиля, отразила нападения английского флота на Соловки и Камчатку и не потеряла ни вершка земли. А оборона Севастополя навеки прославила русского солдата и возвестила о рождении нового гения русской литературы — артиллерийского офицера Льва Николаевича Толстого.

Николай I тяжело переживал неудачи русской армии. Жители Петербурга часто видели по ночам огромную фигуру императора, в одиночестве ходившего по Дворцовой набережной. В начале февраля 1855 года Николай слегка простудился. Не обращая внимания на хворь, он в одном лёгком плаще, в 23-градусный мороз, в открытых санях несколько раз ездил на смотр войск. Возмущённый царский врач заявил, что это самоубийство. Царь и в самом деле как будто искал смерти. В конце концов он слёг с воспалением лёгких. В то время эта болезнь была смертным приговором.

18 февраля его не стало.

Перед смертью Николай I сказал наследнику: «Сдаю тебе мою команду, к сожалению, не в том порядке, как желал, оставляя много хлопот и забот». Это горькое признание делает честь Николаю. Но натура все же взяла своё, и, по рассказу жены наследника, «одной из его последних фраз, обращённых к сыну, была: „Держи все — держи все“. Эти слова сопровождались энергичным жестом руки, обозначавшим, что держать нужно крепко».

Когда-то много-много лет назад при упоминании о народах, населяющих Россию, Николай спросил сына: «А чем все это держится?» Тот дал заученный ответ: «Самодержавием и законами». — «Законами, — усмехнулся отец, — нет, самодержавием — и вот чем, вот чем, вот чем!» — и при каждом повторении этих слов махал сжатым кулаком. «Так понимал он управление подвластными ему народами», — замечает приведший этот факт историк Евгений Викторович Тарле в своей книге «Крымская война».

Французский путешественник Астольф де Кюстин указал на краеугольный элемент созданной Николаем I системы — отсутствие в «его» России свободы: «Все здесь есть, не хватает только свободы, то есть жизни». Не случайно и обласканные царём высокопоставленные военные только после его смерти отважились писать, что «в его, около 30 лет, царствование Россия покрыта была мглою и дышать было тяжело… у всех уста были замкнуты».

«Почти 30 лет командовал он Россией, как командовал бы армией или корпусом, — писал историк Юрий Владимирович Готье, — взыскивая с подданных, как взыскивали с солдат… придирчивые и суровые командиры… Его отнюдь нельзя назвать сознательно злым человеком, не думавшим о своей стране; напротив, он любил Россию по-своему, тяжёлой любовью, которую она долго не могла забыть; по-своему он желал ей блага, и в тех редких случаях, когда его личные взгляды не служили задержкой в развитии нашей страны, он мог способствовать этому развитию».

P.S.

Новогодними ёлками мы обязаны Петру I. Но тогда речь шла только об украшении этих деревьев.

Первая русская праздничная ёлка была установлена в России в 1817 году. Её устроила великая княгиня Александра Фёдоровна, жена будущего императора Николая I. Примеру коронованных особ спешили следовать многие, и обычай украшать ёлку под Рождество постепенно распространялся среди дворянства. Ёлки наряжали в общественных местах — в Дворянских собраниях, клубах и театрах.

При Николае I стала неотъемлемой традицией в русских семьях.

Причём здесь Россия даже была впереди многих стран Европы. Например, эта традиция шагнула из Германии в Англию только в 1848 году, вместе с немецким мужем королевы Виктории — принцем Альбертом. В том году гравюра, на которой была изображена королевская семья, собравшаяся вокруг рождественского дерева в Виндзорском замке, появилась в газете The Illustrated London News. И после этого англичане с радостью подхватили новый обычай.

***

Я зарабатываю на жизнь литературным трудом.

Буду благодарен, если вы поддержите меня посильной суммой

Сбербанк 4274 3200 2087 4403